Глава 4. Кризис эволюционизма и антипозитивистские течения в социологии конца XIX — начала XX в.

Чтобы понять духовную ситуацию, сложившуюся в обществен ных и гуманитарных науках на рубеже XIX — XX вв., нужно учи тывать действие нескольких автономных и вместе с тем взаимосвязанных тенденций: идеологический кризис, связанный с окон чанием «мирного» периода развития капиталистической форма ции; методологический кризис позитивистского эволюционизма, гос подствовавшего в обществоведении второй половины XIX в.; революцию в физике и кризис механического детерминизма в обще научном мышлении; ускорение дифференциации и специализа ции общественных наук и связанный с этим рост интереса к во просам методологии; усиление антипозитивистских течений и тенденций в философии.

1. Методологическая ситуация в обществознании на рубеже XIX — XX вв.

Конец XIX в. характеризуют обострение антагонистических противоречий капиталистической экономики, усиление борьбы классов, замена свободной конкуренции господством монополистического ка питала, а позже превращение его в государственно-монополистиче ский капитализм — все это вызвало серьезный сдвиг в западной идеологии. Исторический оптимизм начал постепенно исчезать после событий 1848 г. После 1870 г. эти настроения усилились: «У меня есть предчувствие, которое кажется совершенно безумным и ко торое, однако, упорно не покидает меня, — писал в 1872 г. выдающийся швейцарский историк Якоб Буркгардт. — Военное государ ство должно стать могущественным фабрикантом. Это скопление людей в больших промышленных предприятиях не может быть навечно предоставлено собственной нужде и алчности. Их жалкий труд должен быть подчинен жесткому ритму и приукрашен чина ми и мундирами, ежедневно начинаться и заканчиваться под бара банный бой — вот что логически должно наступить» [27, S . 368]. Человечество ожидает не царство свободы, а абсолютный деспо тизм военной власти, внешне маскирующейся под республику, и добровольное подчинение масс вождям и узурпаторам.

Чувство глобального социального кризиса ярко выразил Ницше: «Распадение, следовательно, неопределенность свойственны этому времени: нет ничего, что бы стояло на ногах крепко, с суро вой верой в себя: живут для завтрашнего дня, ибо послезавтра сомнительно. Все на нашем пути скользко и опасно, и при этом лед, который нас еще держит, стал таким тонким; мы все чувству ем теплое и грозящее дыхание оттепели — там, где мы ступаем, скоро нельзя будет пройти никому!» [15, с. 43].

Кризис либерального оптимизма с его принципом laissez - faire сочетается с разочарованием в органицистских «структурных» схемах. Социологи все более отчетливо наблюдают разрушение тради ционных «общинных» структур — семьи, соседства, ремесленного цеха, причем в отличие от представителей раннего либерализма эти процессы вызывают у них тревогу. Они вынуждены также за нять определенную теоретико-идеологическую позицию в отноше нии таких новых социальных явлений, как монополии, финансовый капитал, рост бюрократического аппарата и милитаризма.

Переоценка идеологических ценностей была тем более болез ненной, что она переплеталась с теоретико-методологическим кризисом эволюционизма и натурализма.

Как уже отмечалось, идея развития была усвоена западным обществоведением XIX в. в весьма упрощенном виде. Эволюция понималась чаще всего как ортогенез, т. е. движение к некоторой изначально поставленной цели. По мере того как обнажались соци альные антагонизмы, этот ортогенез — в форме ли позитивистской теории эволюции или гегелевской исторической традиции (при всех своих различиях именно в этом пункте они существенно близки друг другу) — подвергался все более резкой критике. При этом под огнем критики нередко оказывался вообще историзм как идея направленности социального процесса. Позитивистский эволюцио низм теперь справедливо упрекали за натурализм, механицизм и недооценку «человеческого» фактора.

Раньше всего эта антиэволюционистская тенденция появилась в философии истории, в сочинениях Артура Шопенгауэра, Якоба; Буркгардта, Николая Данилевского и Фридриха Ницше, не затра гивая социологию в собственном смысле слова. Однако вскоре ан тиэволюционистские настроения проникли в антропологию и эт нографию, с которыми социология XIX в. была теснейшим обра зом связана.

Историко-эволюционная социология пыталась выразить в своих схемам общее направление и закономерность исторического про цесса.

Исходя из идеи о прямолинейном эволюционном развитии, позитивисты предполагали, что все народы проходят одни и те же стадии и что при одинаковых природных и социальных условиях всегда одинакова культура, политические учреждения и т. п. Такой подход был в известной мере плодотворным, позволяя четко выделить основные линии развития. Но в нем была заложена опасная односторонность: непонимание многообразия форм и вариан тов социального развития, тенденция подчинять факты слишком простой схеме. Сравнительно-исторический метод превращался при этом в средство некритического сбора фактов для подкрепления априорной схемы и только. Отсюда постоянные конфликты и нескончаемые споры между социологами и историками. Социологи обвиняли историков в «детской привязанности» к хронологии и единичным фактам, переоценке роли «великих людей» и непонимании закономерности общественного развития. Историки в свою очередь обоснованно критиковали социологов за механицизм, увлечение произвольными обобщениями, натяжки и схематизм [10].

Развитие антропологии и этнографии выявило неадекватность сравнительного метода. Этнографический материал показывал, что связь между материальной жизнью общества и его культурой не однозначна, что один и тот же базис может порождать в зависимо сти от конкретных условий многообразные формы надстройки и что нельзя, говоря о конкретных обществах, не учитывать фактов взаимодействия и взаимного влияния народов.

Разумеется, факты диффузии культуры признавались и рань ше. Крупнейший этнолог-эволюционист Эдуард Тайлор даже написал ряд статей о закономерности распространения культурных черт. Однако культурные заимствования также интерпретирова лись в духе эволюционизма. На рубеже XX в. положение измени лось. Ведущим направлением в этнографии постепенно становится диффузионизм, представители которого Лео Фробениус (1873— 1938), Фриц Гребнер (1877—1934), Грэфтон Эллиот Смит (1871— 1938) и другие ставят во главу угла не генезис, а процессы распро странения культуры.

Диффузионистская ориентация в этнографии и культуроло гии дала ценнейшие исследовательские результаты (см. подроб нее: [1; 2; 21; 36]). Однако диффузионизм нес в себе опасность по тери основных линий развития. Тезис, что культура распростра няется главным образом путем заимствований, исключал создание обобщающей генетической теории культуры [5, с.13]. «Культурная морфология» Фробениуса рассматривает каждую исторически дан ную культуру как самостоятельный живой организм, который рас тет сам по себе, проходя одни и те же фазы развития, от рожде ния до смерти, даже безотносительно к деятельности составляю щих данное общество индивидов. Если Фробениус противопостав ляет культурологию (этнологию) конкретной истории, то Гребнер, наоборот, абсолютизирует универсальность и неповторимость ка ждого отдельного «культурного круга», хотя все они состоят из некоторого числа (от 5 до 10) повторяющихся элементов. Никаких эволюционных закономерностей история человечества не знает.

Разумеется, в конкретных исследованиях эти крайности сглаживались. Постепенно в противоположность как эволюционизму, так и диффузионизму в качестве руководящего принципа выдви нулся функционализм, согласно которому объяснения каждой куль туры нужно искать не на стадиях эволюции и не во внешних влияниях, а во внутренней целостности и функциональной взаимозави симости элементов самой этой культуры общества. Американский этнограф Франц Боас (1858—1942) подчеркивал, что нельзя изу чать отдельно эволюцию или диффузию отдельных элементов куль туры, искусства, потому что их значение определяется их местом в системе культуры как целого. Культура и образ жизни любого общества должны изучаться не как частный случай или стадия единого эволюционного процесса и не как продукт более или менее случайных внешних влияний, а как самостоятельная конкретная целостность, которая должна быть понята в ее внутреннем единст ве. Но одностороннее увлечение этим методом вскоре привело к новой беде: этнологи начали забывать об исторической перспекти ве и о существовании, кроме данного народа, человечества. Исто рия, развитие, закономерность исчезли, а вместе с ними — и воз можность оценки и сравнения различных культур. Если старый эволюционизм грешил недооценкой специфической ценности «примитивных культур», рассматривая их лишь как этап в подготовке европейской цивилизации, то теперь, напротив, все культуры и социальные формы были объявлены исторически равноценными, а изучение их генезиса — бесплодным.

Методологическая переориентация, происходившая в этноло гии, имела самое непосредственное отношение и к социологии. Границы обеих дисциплин никогда не были точно демаркированы, особенно если речь шла об общих закономерностях культуры. Кроме того, в развитии общенаучных методов всегда существует опреде ленный параллелизм. Диффузионистская ориентация в этногра фии прямо перекликается с теорией подражания Тарда, писавше го, в частности, о «диффузии идей»; недаром на него ссылался Боас. Дюркгейм же по праву считается предтечей функционализ ма в английской этнологии [36, р.465]. Кризис эволюционизма был не локальной, а общенаучной тенденцией.

Не менее важные последствия для общественных наук имела совершившаяся на рубеже XX в. революция в физике, которая до, основания разрушила старые метафизические представления.

Большинству ученых и философов XIX в. ньютоновская фи зика представлялась абсолютно правильной картиной мира, в ко торой вся реальность сводилась к расположению и движениям атомов. Исходя из лапласовского механического детерминизма, уче ные полагали, что если бы было известно точное расположение и движение материальных частиц в данный момент, то было бы возм ожно на основе законов механики вычислить всю предшествующую и последующую эволюцию мира. Этот механизм был раз бит физикой XX в. Революция, начавшаяся в физике, не остановилась на этом. Появление неевклидовой геометрии и теории мно жеств вызвало кризис в математике, так как выяснилось, что. ос нования даже этой точнейшей из наук вовсе не являются самооче видными, как полагали в XIX в. Серьезные сдвиги пережили хи мия, биология и другие отрасли естествознания.

Не могло остаться в стороне от этого движения и обществове дение. Кризис физики вызвал потрясение и в науках о человеке — в истории, психологии и социологии. Натурализм и эволюционизм позитивистской социологии покоились, хотя сами ученые этого и не сознавали, именно на ньютоновской физике; детерминизм, кото рый они защищали, был типичным лапласовским детерминизмом. Революция в физике, показавшая ограниченность и недостаточность этих представлений, нанесла тяжкий удар механицизму в обществоведении. Даже, не отказываясь от использования терми нов физики, механики, биологии при рассмотрении общественных явлений, социологи вынуждены были учесть изменения, совершившиеся в этих отраслях знания.

Революция в естествознании привлекла всеобщее внимание к философским предпосылкам научного познания, выявила не обходимость тщательной проверки основных понятий и методов науки. Позитивисты XIX в. наивно думали, что развитие «поло жительной» науки само по себе разрешит все социальные и философские проблемы. К концу XIX — началу XX в. уже сложились основные черты социально-культурной концепции, позже получившей от своих критиков наименование «сциентизма», абсолютизирующей роль науки в системе культуры и идей ной жизни общества (см. подробнее [16, 22]). Позитивизм, из которого выросла сциентистская ориентация, не только возво дил науку в ранг всеобщего мировоззрения, но и утверждал, что методы, принятые в естественных науках, применимы к ре шению любых интеллектуальных проблем. Это было направле но не только против спекулятивной философской «метафизи ки», но и против привычных методов и самого стиля мышления «традиционных» гуманитарных дисциплин. До поры до времени эта установка, отражавшая рост авторитета и влияния науки, была прогрессивной. Однако к концу XIX в. философская мысль уже отчетливо осознала растущее несоответствие между науч но-техническим прогрессом и развитием духовных, этических и эстетических ценностей. Кроме того, углубляющаяся специали зация научного знания, вызывая все большее дробление дис циплин, с новой силой ставила проблему интеграции знания, воссоздания целостной картины мира, своего рода метанауки (вопреки позитивистскому тезису, что наука — сама себе фило софия). Наконец, и это особенно важно для нашей темы, в конце XIX в. чрезвычайно обострился интерес к специфике и соотно шению естественных и гуманитарных наук.

Чем строже становились методы точного естествознания, тем больше они контрастировали с традиционными методами гумани тарных наук. Позитивисты объясняли этот разрыв исключительно «незрелостью» гуманитарных дисциплин, которые еще не достиг ли уровня подлинной науки. Но в противоположность этой установке никогда не умолкали голоса, утверждавшие, что естествен но-научные понятия и методы по самой сути своей не способны отобразить сложность человеческого мира. Кризис физики спо собствовал укреплению и оживлению этой антинатуралистичес кой, антипозитивистской ориентации, уходящей своими идейными корнями в субъективистский историзм романтиков. Если натура лизм расценивал все формы человеческого познания и самое жизнь по критериям эмпирической науки, то антинатуралистические те чения в философии ставили целью критику науки, установление границ ее эффективности и применимости в свете каких-то более общих человеческих жизненных или этических ценностей.

2. Изменения в философии общественных наук. Дильтей и неокантианство

Философские основания западной социологии XIX в. были, как мы видели, неоднородны. Наряду с позитивизмом в ней пользова лись влиянием и другие течения. Да и сам позитивизм был далеко не однозначным по содержанию. Холистически-системному подхо ду Конта противостоял индивидуально-психологический подход Милля. Натуралистическая установка Тэна, утверждавшего, что на человеческие чувства нужно смотреть «глазами натуралиста ад физиолога, производящего классификацию и измерение сил» [51, р. XVI ], не мешала ему применительно к историко-культурному исследованию думать, что человек телесный, «видимый», важен лишь постольку, поскольку он ведет к человеку «невидимому» «внутреннему» [ Ibid ., p . IX ].

Тем не менее в общественном сознании XIX в. социология чаще; всего ассоциировалась с позитивизмом и натурализмом и критика ее развертывалась поэтому под флагом «антипозитивизма»; хотя, как правильно замечает американский историк Стюарт Хьюз, эти критики» пользовались словом «позитивизм» почти как синони мом для обозначения целого ряда философских доктрин, которые они рассматривали с таким же неодобрением, — «материализм»,] «механицизм» и «натурализм» [38, р. 37—38].

Историки социологии давно уже определили главные линии этой полемики [44]. Позитивисты и антинатуралисты были в рав-| ной мере враждебны спекулятивным построениям традиционной онтологической философии истории и подчеркивали опытный, эмпирически-конкретный характер социального познания. Но они по- разному понимали его природу и функции.

Позитивизм защищал принцип единства научного знания, стре мясь распространить на общественные явления естественно-науч ные методы исследования (натурализм). Антипозитивистские те чения, напротив, подчеркивают специфику социальных объектов и методов познания, противопоставляя общественные науки естественным. Позитивизм стремился всюду выделять общее, повторяющееся, единообразное, пренебрегая специфическим, индивидуаль но-конкретным. Антинатурализм, следуя романтической традиции, ставит во главу угла познание индивидуального, будь то отдель ная личность или историческая эпоха. Позитивизм стремился све сти качественное многообразие явлений к сумме относительно про стых элементов или законов. Антинатурализм предпочитает эле ментному анализу синтетическое обобщение, типологизацию раз личных «органических целых».

Позитивизм стремился представить общественную жизнь как более или менее автоматическое взаимодействие безличных соци альных факторов и сил. Его противники, наоборот, ищут везде субъ ективное, индивидуально-личностное начало. Их интересует не столько объективная детерминация социальных явлений, сколько их внутренние двигатели — смысловое содержание поступка, мо тивы и сознательная ориентация действующего лица на те или иные нормы, ценности.

Для позитивистов ведущей общественной наукой была «обоб щавшая» социология, а «описательная» история рассматривалась в лучшем случае как вспомогательная дисциплина. Для антинату рализма, наоборот, наибольший интерес представляет история, социология же отходит на задний план, а то и вовсе объявляется ненужной.

В сфере гносеологии антинатурализм в противоположность позитивистскому объективизму выдвигает на первый план про блему познающего субъекта: что он собой представляет, где гаран тии общезначимости его выводов, как соотносится познавательная деятельность с практической и т. д.

Из множества течений, участвовавших в методологической дискуссии в начале XX в. (немецкое и итальянское неогегельянство, интуитивизм Анри Бергсона, феноменология Эдмунда Гуссер ля и др.), наибольшее влияние на теорию и практику обществен ных наук этого периода оказали философия жизни Дильтея и нео кантианство. Вильгельм Дильтей (1833—1911), которого историки философии часто называют «Кантом исторического познания», радикально противопоставляет гуманитарные науки, которые он оп ределяет как науки о духе ( Geisteswissenschaften ), естествознанию (о Дильтее см. [4, 7; 8]).

По мнению Дильтея, ни позитивистский натурализм, ни антипо зитивистская философия истории не отображают специфики обще ственной жизни и общественных наук. «В конце средних веков, — писал он в своем «Введении в науки о духе», — началось освобож дение специальных наук. Однако те из них, которые имеют своим предметом общество и историю, еще долго, вплоть до прошлого столетия, оставались в старом подчинении у метафизики. Теперь же они попали в новое рабство, не менее тяжкое, чем старое, к быстро растущим наукам о природе» [31, S . XV ].

Дильтей не отрицал того, что человек представляет собой определенное психофизическое единство, которое может быть расчленено только в абстракции, и что в этом смысле естественные и гуманитарные науки изучают одну и ту же человеческую жизнь. Но естественные науки прослеживают, каким образом ход естественных событий воздействует на положение человека, тогда как гуманитарные науки суть науки о духе, изучающие свободную дея тельность человека, преследующего определенные цели.

Физические вещи, изучаемые естествознанием, известны нам лишь опосредованно, как явления. Напротив, данные наук о духе берутся из внутреннего опыта, из непосредственного наблюдения человека над самим собой и над другими людьми и отношениями между ними. «Социальные факты понятны изнутри. Мы можем до известной степени воспроизвести их в себе, на основе наблюдения наших собственных состояний. Понимая их, мы оживляем это вос произведение исторического мира любовью и ненавистью, всей иг рой наших аффектов. Природа же нема для нас. Только сила наше- | го воображения проливает на нее отблеск жизни и интимности... Она для нас есть нечто внешнее, не внутреннее. Общество же это наш мир» [ Ibid ., S . 36].

Первичным элементом наук о духе является, по Дильтею, не посредственное внутреннее переживание ( Erlebhis ), в котором че ловек непосредственно осознает свое существование в мире. Сход ство психических структур, душевного мира разных людей откры вает возможность сочувствия, сопереживания, симпатии. А это, свою очередь, служит основой понимания, т. е. расшифровки чу жого внутреннего мира, мотивов деятельности и символов, закоди рованных в культуре. «Природу мы объясняем, а духовную жизнь понимаем»— вот главный тезис Дильтея [32, S . 144].

Дильтей ясно понимал, что познавательные возможности не посредственного внутреннего опыта и интроспекции крайне огра ниченны. Человек может познать себя, только если он сумеет отне стись к себе как к другому, а познание другого, включая продукты его деятельности, невозможно без самопознания. «Пониманием мы называем процесс, в ходе которого мы достигаем знания духовной жизни в результате обращения к объективациям духа, восприни маемым нашими органами чувств» [33, S . 821]. Хотя в основе «понимания лежит перевоплощение, уподобление себя и своего со стояния духовному состоянию автора, субъекта интересующих нас произведений или действий, оно всегда есть реконструкция, ис толкование, интерпретация чужого жизненного опыта. Вслед за немецкими романтиками, в частности Шлейермахером, Дильтей называет этот познавательный процесс герменевтикой (букваль но — искусство и теория истолкования текстов), считая ее одновременно искусством и исследовательским процессом, предполагающим определенный контролируемый уровень объективности. Высшая цель интерпретации, по определению Дильтея, «понять автора лучше, чем он сам понимает себя» [33, S . 331].

Дильтеевская теория понимания — одна из первых попыток теоретически осмыслить проблему расшифровки значения и смысла (в отличие от «внешней» структурной детерминации) социально-исторической деятельности и ее объективации. Но Дильтей ставит эту проблему идеалистически. Поскольку непосредственное пере живание, на котором основывается всякое понимание, индивиду ально, он считает принципиально невозможным и неправомерным существование философии истории или социологии, претендую щих обобщить ход исторического процесса как целого. «... Всякая формула, в которой мы выражаем смысл истории, — это лишь отражение нашего собственного оживленного жизненного чувства... Из этих формул, претендующих на то, чтобы выражать смысл истории, нельзя почерпнуть никакой плодотворной истины. Сплош ной метафизический туман» [31, S . 97, 112].

Философия истории пытается абстрагировать общее от осо бенного и единичного. Но это, подчеркивает Дильтей, невозможно без разрушения живой ткани исторической реальности. Поэтому философия истории на всем протяжении своего развития сохраня ет следы религиозного происхождения. Даже когда она сбрасывает старые теологические формы (Анн Робер Жак Тюрго, Иоганн Гер- дер, Георг Вильгельм Фридрих Гегель), ее содержание по-прежне му остается религиозно-метафизическим.

Столь же негативно оценивает Дильтей и позитивистскую со циологию. Он упрекает Конта, Милля и Спенсера в терминологи ческой неопределенности, научном догматизме и грубой натурали стической метафизике. Социология претендует на то, чтобы охва тить общество в целом. Но фактически, идет ли речь об историче ском развитии или о соотношении компонентов социальной струк туры, плодотворные научные результаты дают только специализир ованные, аналитические исследования, расчлененные по отрас лям (психология, этнология, исследование культурных систем и социальных организаций). Антинатурализм Дильтея оборачивает ся отрицанием социологии как науки.

Пафос Дильтея, помимо общей критики позитивистского на турализма, состоял в утверждении субъектности, историчности и структурной целостности социальной жизни. Идея субъектности означала, что безличные социальные структуры и отношения, которые натуралистическая социология возводила в ранг самодов леющих «факторов», суть объективации, продукты прошлой и настоящей деятельности людей, которые можно понять только в связи с этой деятельностью. Трактовка культуры и любых соци ально-психологических образований как «динамических целостност ей» выгодно отличалась от механицизма и эклектизма современ ных Дильтею «психологических теорий общества», сводивших об щество к конгломерату произвольно соподчиненных «инстинктов» или «потребностей», а культуру — к сумме отдельных компонентов. Идея историчности социальной жизни означала в противовес абстрактным эволюционистским схемам методологическую уста новку на разработку конкретных культурно-исторических типов, призванных выражать специфику соответствующих эпох.

Идеи Дильтея оказали большое влияние на обществознание XX в. Как родоначальник «критической философии истории», Диль тей серьезно повлиял на развитие исторического мышления. В пси хологии непосредственным развитием его идей явилась структурная психология Эдуарда Шпрангера, а также персонологическая концепция Вильяма Штерна и в известной мере — гештальтпсихология. В социологии его продолжателями выступили неокантианцы баденской школы и Георг Зиммель, в работах которого сам Диль тей усматривал частичную реализацию своей программы (хотя в целом философия Зиммеля отличается от дильтеевской); в разной степени и в разном интеллектуальном контексте влияние Дильтея ощущается в «понимающей социологии» Макса Вебера, теориях Чарлза Хортона Кули, Флориана Знанецкого, Питирима Сорокина и многих других. Но влияние это было противоречивым (см. [8, 14]).

Дильтей ясно видел слабые стороны интроспективной психо логии, был противником релятивизма и доказывал возможность объективного познания общественной жизни. «Наука о духе стре мится к объективному познанию своего предмета... Объективное познание общества, истории, человека всегда составляет их цель. Возможность такого познания — их предпосылка» [33, S . 313—314]. Но, отмежевавшись от релятивизма психологического, Дильтей бессилен перед релятивизмом историческим. Согласно его учению, все творения духа бесконечно трансформируются: и сам человек, и его идеи в каждую данную эпоху образуют совершенно индиви дуальные и неповторимые ансамбли. Но социальная наука, как все создания интеллекта, тоже есть часть некоего ансамбля, при надлежащего истории.

Как же возможно общезначимое социальное знание? По справедливому замечанию П. П. Гайденко, стремясь «укоренить науки о духе не в душевно-индивидуальной, а в культурно-историчес кой субстанции, Дильтей не в силах преодолеть затруднение, связанное с противоречием между его методом и поставленной зада чей» [7, с. 141]. Субъективный метод проникновения в «душевную целостность» социального или культурного явления не может га рантировать научную объективность результата исследования.

В рамках дильтеевской философии нет места для объектив ной истины. Всякая система социального знания соотносится с оп ределенным мировоззрением. Но «всякое подлинное мировоззре ние — это интуиция, которая возникает из внутреннего бытия жизни» [33, S . 136], а главные типы философского мировоззрения являются, по Дильтею, самодовлеющими, недоказуемыми и нераз рушимыми [ Ibid ., S . 80].

Даже социологи, воспринявшие антинатуралистический па фос дильтеевской философии, например М.Вебер, вынуждены были отмежеваться от ее субъективизма и релятивизма. В дальнейшем трактовка «понимания» в общественных науках все больше отхо дит от своих первоначальных интуитивистско-психологических ис токов, ассоциируясь с проблемой расшифровки жизненного смыс ла, социально-культурных символов. «Трудность с «пониманием» состоит в том, что никто не может дать его точные правила», — говорится в одном из социологических словарей [37, р. 346].

Неокантианцы, как и Дильтей, выступают против натурализ ма и материализма, подчеркивают субъективную сторону процес са познания и считают историю более важной и характерной для всего комплекса общественных наук дисциплиной, нежели социология. Однако они выдвигают на первый план логико-методологи ческую проблематику, вопрос о логическом статусе и способах фор мирования исторических понятий, в отличие от естественно-науч ных (подробнее см. [3; 4; 20]).

Основные положения неокантианской концепции науки были сформулированы уже Вильгельмом Виндельбандом во введении к его «Истории философии» (1889) и особенно в речи «История и естествознание» (1894). Считая главной задачей философии исследование познавательных методов специальных наук, Виндельбанд возражает как против характерной для Дильтея тенденции к рас творению философии в истории, так и против «универсалистской тенденции» позитивизма, игнорирующего специфику различных областей знания. По мнению Виндельбанда, традиционное деление опытных наук по их предмету на естествознание и «науки о духе» неудачно, так как противоположность объектов не совпадает с такой же противоположностью способов познания. Гораздо точнее классифицировать науки по их методу, по формальному характеру познавательных целей науки. «Опытные науки ищут в познании реального мира либо общее, в форме закона природы, либо единич ное, в его исторически обусловленной форме; они преследуют, с одной стороны, неизменную форму реальных событий, с другой — их однократное, в себе самом определенное содержание. Одни из них суть науки о законах, другие — науки о событиях, первые учат тому, что всегда имеет место, последние — тому, что однаж ды было» [6, с. 320]. В первом случае мы имеем номотетическое мышление, во втором — мышление идиографическое.

Практически речь идет о противопоставлении естественных и исторических наук. Если естественные науки знаменуют триумф мышления над восприятием, то в истории, наоборот, общие поня тия имеют подчиненное значение. Попытки социологов-позитиви стов «сделать из истории естествознание» дали лишь «два-три тривиальных обобщения, которые допустимы только при добро совестной оговорке об их многочисленных исключениях» [Там же, с.328]. Поставленная Виндельбандом проблема была подробно раз вита Генрихом Риккертом (1863—1936) в книге «Границы естественно-научного образования понятий. Логическое введение в исто рические науки» (1902; рус. пер. — 1903).

Риккерт подчеркивал, что его «историческая логика» не ставит перед собой цели классифицировать науки и не утверждает, будто естествознание имеет дело только с общим, а история — только с индивидуальным [45, S . XV ]. «Всякое научное мышление должно быть мышлением в общих понятиях в том смысле, что элементы суждений и понятий являются общими; поэтому, если бы перед историей стояла задача не давать ничего, кроме индиви дуальных представлений, понятие исторической науки было бы, действительно, contradictio in objecto » [ Ibid ., S . 305]. Разница между историей и естествознанием, по Риккерту, со- 1 стоит прежде всего в том, что для естествознания общие понятия являются целью познания, тогда как в истории они служат лишь необходимым средством постижения индивидуального. Критерием существенного в естествознании является повторяемое, индивидуальное. Поэтому естественно-научное понятие выделяет из многих I индивидуальных образований общее им, оставляя в стороне то, что характеризует их со стороны их индивидуальности; историческое понятие, напротив, выделяет то, чем эти индивидуальности отличаются друг от друга.

Поскольку метод науки и ее предмет жестко друг с другом не связаны, индивидуализирующий метод в принципе может приме няться и к природе (геология как история Земли), а генерализирую щий — к социальным явлениям (психология, социология). Однако Риккерт оказывает «индивидуализирующей» истории явное предпочтение перед «генерализирующей» социологией. Признавая логичес кую правомерность естественно-научной трактовки социальной дей ствительности, хотя она, по его мнению, не дала сколько-нибудь зна чительных результатов, Риккерт тут же добавляет, что социология не только не заменяет истории (с чем нельзя не согласиться), но и вообще ничего не сообщает нам о конкретной действительности, потому что естественно-научная обработка исторической действительносности «насильственно связывает в мертвящую общность» то, что обладает жизнеспособностью только как раздельное.

Особенность исторического познания состоит в том, что оно не усредняет явления, а выделяет в них существенное путем отнесе ния их к каким-то общезначимым культурным ценностям. Цен ность, по Риккерту, — это «смысл, лежащий над всем бытием» [19, с. 46]. Поэтому отнесение к ценности — нечто совершенно иное, чем субъективная оценка. Настаивая на этом разграничении, Риккерт полагает, что таким образом может быть обеспечена объективность социально-исторического познания. Наука, пишет он, есть «нечто большее, нежели произвольное сопоставление произ вольно выхваченных фактов, имеющих значение для того, кто опу тан оценками определенного исторического культурного круга» [19, S . 192]. Однако свойственное неокантианству отрицание есте ственно-исторического характера социального развития делает про блему объективного критерия истины неразрешимой.

Если само историческое развитие не содержит критериев своего расчленения, а все исторические понятия формируются по отно шению к каким-то ценностям, то «притяжание» на безусловную общезначимость исторических понятий предполагает «признание безусловно общих ценностей» [45, S . 357]. Исследование логики истории перерастает, таким образом, в метафизику ценностей. Работы философов баденской школы были, в сущности, перв ой попыткой исследовать логические основы общественных наук из позитивистов этим занимался Милль). При этом были выявлен ы существенные трудности применения исторического метода в с оциологии и в еще большей степени теоретизации в историческом исследовании. Споры, вызванные книгой Риккерта, способст вовали более активному изучению этих вопросов. В частности, они Стимулировали разработку проблемы ценностей как в социологи ческом (ценность как нормативный компонент социальной деятель ности), так и в гносеологическом («отнесение к ценности» и крите рии научной объективности) аспектах. Риккертова теория истори ческих понятий, образуемых по отношению к определенной цен ности, в отличие от статистических обобщений оказала влияние на развитие типологических процедур в социологии. В философ ском плане баденская школа наряду с Дильтеем и Гуссерлем за ложила основы будущей «гуманистической», или феноменологи ческой, ориентации в социологии.

Однако влияние неокантианства на социологию было преиму щественно опосредованным (через М. Вебера и немецкие культу рологические концепции).

Неокантианцы совершенно неосновательно претендовали на «преодоление» диалектико-материалистической теории отражения. Как писал Риккерт, «если поставить... науке задачу точного воспроизведения действительности, то обнаружится лишь бессилие понятия, так что единственным последовательным выводом учения о науке, в котором господствует теория отражения, будет абсолютный скептицизм» [17, с. 68]. Но марксова теория отражения не требует, чтобы понятие непосредственно совпадало с объектом и к тому же отражало его во всем его многообразии. Без граничная действительность охватывается лишь бесконечным ис торическим процессом познания. Риккерт, напротив, метафизи чески изолировав отдельное понятие, сопоставляет его тощее и абстрактное содержание с необозримым многообразием конкретной действительности и приходит к выводу, что познание не отра жает объективной реальности. Это придает его теории черты прин ципиального агностицизма, за которые его критиковали марксис ты, в частности Г. В. Плеханов [17], уже в начале XX в.

Риккертовская критика натуралистической социологии, буду чи справедливой в частностях, велась с позиций метафизического противопоставления общего единичному. Неокантианцы, в сущно сти, теоретически обосновали и закрепили тот разрыв между историей и социологией, который практически возник уже в середине XIX в. и отрицательные последствия которого чувствуются до сих пор (на одном полюсе — описательная история, пренебрегающая концептуальной определенностью и многими общенаучными мето дами исследования, на другом — социология, оперирующая фор мальными определениями, которые не соотносятся ни с какой оп ределенной социально-исторической реальностью). Риккертовская теория исторического образования понятий вызывает возражение не только с философской, но и с логической точки зрения [4].

3. Положение социологии

В системе обществознания конца XIX — начала XX в. положение социологии было несколько двусмысленно. С одной сторо ны, социология быстро развивается, ширится тематика эмпирических социальных исследований, появляются научные журналы, общества и кафедры. С другой стороны, представители традици онных общественных наук продолжают смотреть на нее косо, а в самой социологической теории царит разброд.

В Англии центром социологии стало созданное в 1903 г. Лон донское социологическое общество (его первым президентом был известный юрист Джон Брайс), которое с 1908 г. начало издавать журнал « Sociological Review » («Социологическое обозрение»). Но какой-либо определенной программы Общество не имело. Первый редактор «Социологического обозрения» Леонард Трелони Хобхауз (1864—1929) писал в передовой статье, что «не только существует еще много людей, отрицающих самое существование социологии», и сами социологи не могут договориться о предмете и задачах своей деятельности [24, р. 247]. В 1907 г. на средства одного частно го благотворителя, пожелавшего «помочь утверждению академического статуса социологии в университетах», чтобы распространять применение научного метода в социологических исследова ниях [ Ibid ., p . 130], была создана первая в Англии кафедра социо логии в Лондонском университете, которую возглавил Хобхауз. Но в Оксфорд и Кэмбридж дорога социологам была закрыта, и британская социология еще долго должна была развиваться в рам ках антропологии и этнографии.

Во Франции [29] последователи Ле Пле название «социология» относили лишь к трудам учеников Конта, называя свои собственные исследования «социальной наукой». Институционализация социологии в качестве университетской дисциплины началась здесь в самом конце XIX в. под влиянием Дюркгейма, который в 1896 г. стал первым во Франции профессором «социальной науки» в Бордоском унив ерситете. Переехав в Париж, Дюркгейм читал в Сорбонне курс педагогики, религии, морали, семьи («наука воспитания»).

В Германии философские факультеты, где были сосредоточены все гуманитарные науки, не желали иметь ничего общего с эмпири ческими исследованиями. По выражению А. Обершаля, «эмпирическ ое социальное исследование было важно для немецкого профессора Как гражданина, но не входило в содержание его профессиональной роли» [34, р. 10—11]. Профессиональная неприязнь традиционных философов к социологии усугублялась теоретико-идеологическими расхождениями, поскольку социология ассоциировалась у консер вативных ученых с позитивизмом, социалистической направлен ностью и иностранными влияниями. Эта неприязнь распространялась даже на теоретическую социологию. В письмах к Уорду Гумплович горько сетовал на то, что «немецкие профессора ничего не хотят знать о социологии» и в библиотеке университета Гранца не выписывают даже « American Journal of Sociology » [41, p . 11]. Теннис в 1912 г. писал, что «каждый знает», что «социология не принята в германских университетах даже как придаток филосо фии» [5.3, S . XXVI ]. Не имела она поддержки и со стороны правящей бюрократии. Поэтому, несмотря на создание в 1909 г. Немецкого социологического общества во главе с Теннисом, до институ ционализации социологии было еще очень далеко.

Иначе складывалось положение в США. Отсутствие жесткой системы высшего образования, наличие свободных материальных средств, конкуренция между университетами, влияние прагматизма и спенсеризма и широкое движение в пользу социальных ре форм открывали здесь возможности, которых не было в других странах. Первый курс, носивший название социологии, был прочи тан Самнером в Иельском университете уже в 1876 г. В 1893 г. Смолл открыл первую кафедру и социологическую специализа цию в Чикаго.

В 1901 г. уже 169 американских университетов и колледжей предлагали своим слушателям курсы социологии. В 1905 г. воз никло под председательством Уорда Американское социологичес кое общество, официальным органом которого стал созданный за 10 лет до этого « American Journal of Sociology ». Однако Обер шаль не случайно называет раннюю американскую социологию не наукой, а «движением» [34, р. 189].

Отцы-родоначальники американской социологии не были про фессиональными исследователями. Больше всего было среди них священников (Самнер, Смолл, Винсент) и журналистов (Гиддингс, Парк). Были и ученые других специальностей (Уорд, например, был палеоботаником). Как писал в 1924 г. Смолл, большинство работ, опубликованных в США как «социологические», представляли собой всего лишь собрание различных «мнений», прикрытых респектабельным новым именем [34, р. 212—213].

Сочиняя свою «Динамическую социологию», Уорд понятия не имел о том, что в этой области работает кто-то другой. Смолл вспоминал, что, когда в 1907 г. Самнер был избран президентом Американского социологического общества, «он даже номинально не был в поле мое го зрения как социолог... казался просто американским отголоском laissez - faire , представленного в Англии Спенсером» [ Ibid ., р.222]. В свою очередь Самнер, по словам одного из его учеников, не пользо вался термином «социология», потому что люто ненавидел почти все труды, выходившие под этим именем, и почти всех, кто ее (социологию. — Авт.) преподавал» [ Ibid .]. До самой смерти он числился про фессором «политической социальной науки».

В результате складывается парадоксальное положение. Со циология развивается. Наряду с национальными у нее появляются международные центры. В 1894 г. в Париже состоялся первый конгресс Международного института социологии под председатель ством Вормса, оформивший создание этого учреждения, в состав которого вошли Шеффле, Фулье, Лилиенфельд, Менгер, Уорд, М. М. Ковалевский, Гиддингс, Шмоллер, Гумплович, Тард, Эспи- нас, Теннис, Зиммель, Вундт, Смолл. Печатным органом Институ та стал созданный годом раньше « Revue Internationale de Sociolo - gie ». Другим международным центром притяжения стал основанный в 1896 г. Дюркгеймом журнал « Annee Sociologique ».

Хотя социологические журналы и общества способствовали профессионализации социологии и усилению международного обмена идеями, рамки этого обмена оставались довольно ограничен ными. Из 258 американских социологов, опрошенных в 1927 г. Бер нардом, только 20% упомянули среди авторов, существенно повли явших на интеллектуальное развитие, хотя бы одного неамери канского ученого [40, р. 813]. В Европе обмен информацией был интенсивнее. Однако и здесь распространенной формой полемики с неприемлемыми идеями было замалчивание последних.

Сомнение в предмете и методах своей науки было свойствен но в начале XX в. не только социологам. Но положение социологии казалось особенно шатким. Знаменитый математик Анри Пуанкаре острил, что социология — это наука, которая ежегодно изобретает новую методологию, но никогда не дает никаких результатов [47, р. 1407].

Все это не могло не сказываться на взглядах поколения социо логов, крупнейшими представителями которого были Зиммель (1858—1918), Теннис (1855—1936), Дюркгейм (1858—1917), Вебер (1864—1920) и Парето (1848—1923).

Каковы были их общие черты?

Идеологически всем им присуще ощущение глубокого соци ального кризиса, исторического пессимизма, чувство разочарова ния [23]. Мысли Тенниса — о разрушении общинных связей, Зим меля — о кризисе культуры, Дюркгейма — об аномии, Вебера — о харизме и бюрократии, Парето — об иррациональных основах со циального поведения — пронизаны жгучей тревогой по поводу про блем, способов разрешения которых они не видят.

Методологически для них типична ориентация на науку, стрем ление к объективности (методологический объективизм Дюркгей ма, требовавшего рассматривать социальные факты «как вещи», веберовское требование отделения науки от ценностей, «логико- экспериментальный метод» Парето). Вместе с тем многие из них понимают, что простое копирование естественно-научных методов недостаточно для конституирования социологии как самостоятель ной отрасли знания.

Почти все социологи этого поколения подчеркивают необходи мость окончательной эмансипации социологии от философии, ее опытный, эмпирический характер. Вместе с тем в центре их внимания стоят важные философские проблемы — такие, как приро да социальной реальности, взаимоотношения индивида и общест ва, гносеологическая специфика социально-исторического познания, критерий истинности социальных теорий, соотношение науки и мировоззрения и т.п. В определении специфики социологии как науки методологическим различиям придается не меньшее, а часто даже большее значение, чем предметным (прямое влияние нео кантианства) .

Воспринимая кризис капиталистической формации прежде всего как кризис ее ценностных систем, социологи главное внима ние уделяют изучению нормативных представлений, идеологии, культуры и особенно религии (социология религии Дюркгейма и Вебера, теория идеологии Парето, понятие коллективных пред ставлений Дюркгейма и т. д.).

Историко-эволюционный подход к явлениям уступает место структурно-аналитическому, а свои общетеоретические построе ния авторы стремятся не только иллюстрировать и дополнять, но и проверять эмпирическими исследованиями («Самоубийство» Э. Дюркгейма и сравнительно-этнологические исследования его шко лы, работы М. Вебера по сравнительной социологии религии, эм пирические исследования Ф. Тенниса и т. п.).

Наибольшей популярностью при жизни пользовался, по-ви димому, Зиммель [30, р. 30, 43]. Дюркгейм, отвергая концепцию Зиммеля в целом, вместе с тем признавал тонкость его теорети ческой мысли и свойственное ему «чувство специфичности соци альных факторов» [41, р. 404, примеч.]. Весьма сильным было влияние Зиммеля на Вебера, который видел в трудах Зиммеля «изобилие важных новых теоретических идей и исключительно тонких наблюдений» [55, р. 158]. По мнению Козера [30, р. 249], веберовские идеальные типы не имеют ничего общего с «соци альными формами» Зиммеля, а подчеркивание Вебером решаю щей роли денег в возникновении рациональных экономических систем тесно связано с идеями зиммелевской «Философии денег». Разумеется, это не исключало глубоких теоретических различий между этими мыслителями. В 1908 г. Вебер даже начал статью «Георг Зиммель как социолог и теоретик денежного хозяйства», однако не закончил и не опубликовал ее, чтобы не уменьшить своей критикой шансов Зиммеля на получение профессуры в Гейдельберге (рукопись Вебера, найденная в его мюнхенском ар хиве, опубликована только в начале 70-х годов). В этой статье Вебер отмечал неприемлемость основных принципов методологии Зиммеля, критикуя его за двусмысленность и формальность понятия «взаимодействие», за смешение субъективно-интенциональных и объективно-значимых социальных смыслов и за его увлечение метафизическими проблемами [39, 55].

Серьезные споры шли в эти годы и между другими теорети ками социологии. Например, Теннис (его основной труд был пе реведен на английский язык в 1940 г., на французский — в 1944 г.) был вовлечен в острую полемику с Дюркгеймом. В пространной | и в целом положительной рецензии на книгу Тенниса (1889) Дюрк гейм интерпретировал Gemeinschaft как органическую, a Gesellschaft как механическую общность, упрекнув Тенниса в том, что второй тип социальной организации он считает искусственным и не видит перехода от одного типа к другому. Теннис не согласилс я с такой интерпретацией своих взглядов и в свою очередь, рецензируя книгу Дюркгейма «О разделении общественного труда» (1896), написал, что «вся социология Дюркгейма является мо дификацией спенсеровской социологии» [28], что также неспра ведливо.

Для Парето ни Зиммель, ни Теннис, ни Дюркгейм, ни Вебер вообще не существовали. Такая же ситуация взаимного игнориро аиния существовала между Дюркгеймом и Вебером: Дюркгейм упо минает Вебера лишь однажды в хроникальной заметке о Первом немецком социологическом конгрессе [41, р. 387, 584], Вебер же, выписывавший дюркгеймовский журнал, вовсе не называет Дюркгейма. Впрочем, по мнению Бендикса и Рота [25], до 1914 г. Вебер еще не был особенно заметной фигурой в Германии, а в других странах — и подавно. Первый английский перевод «Протестант ской этики» вышел лишь в 1930 г. Признанный мэтр француз ской социологии Дюркгейм был, конечно, лучше известен в Евро пе. Хотя его основные книги, включая фрагменты вышедшей в 1912 г. работы «Элементарные формы религиозной жизни», при жизни автора были переведены только в России (несмотря на цензурные препоны, русские издательства исключительно оперативно переводили социологическую литературу, так что рус ский читатель начала XX в. был в курсе всех новейших идейных течений Западной Европы и США), его идеи имели довольно широкий резонанс уже в начале XX в. Однако в США популяр ность Дюркгейма вплоть до 30-х годов заметно уступала извест ности его старого оппонента Тарда, главные книги которого были переведены на английский язык уже в конце XIX — начале XX в. Среди американских социологов наибольшей известностью в пер вой четверти XX в. пользовались Кули, Гиддингс, Росс, Самнер и Уорд [40, р. 840; 50].

Каждый из социологов имел собственную референтную груп пу. Эти группы зачастую не имели прямого отношения к социоло гии, и к тому же их деятельность не пересекалась. В круге авторитетов Дюркгейма были историк Фюстель де Куланж, философы Эмиль Бутру и Шарль Ренувье. Зиммель был лично связан с ведущими деятелями культуры своего времени: среди его друзей и корреспондентов мы находим Стефана Георге, Огюста Родена, Райнера Рильке, Эдмунда Гуссерля, Мартина Бубера, Альберта Швейцера, Эрнста Трельча; труды Зиммеля невозможно понять вне контекста немецкой философии того периода. Теннис пере числяет среди своих идейных вдохновителей юристов Рудольфа Йеринга, Отто Гирке и Генри Самнера Мэна, экономистов Карла Родбертуса и Адольфа Вагнера, этнологов И.Я. Бахофена и Генри Льюиса Моргана, но особенно Карла Маркса [52]. Интересно, что свой главный труд он предназначал для философов [53, S . XXVI ]. Идейное развитие Вебера связано с рядом выдающихся историков (Генрихом фон Трейчке, Генрихом фон Зибелем, Теодором Момм- зеном), экономистов (Вильгельмом Рошером, Карлом Книсом, Гус тавом Шмоллером, Адольфом Вагнером, Луйо Брентано, Верне- ром Зомбартом) и философов (Дильтеем, Виндельбандом, Риккер том). Его важнейшие труды воспринимались поначалу как эконо мические или исторические. Еще более специфичен интеллекту альный контекст, в котором работал Парето.

Разные идейные истоки и интеллектуальные ориентации, ес тественно, рождали и разные стили социологического мышления.

4. Начало конфронтации с социологическим воззрением К. Маркса

Какие бы сложные коллизии ни возникали между представи телями разных направлений западной социологии рубежа веков, их главным противником и объектом критических атак были со циологические концепции К. Маркса. Как замечает английский историк социологии Джон Мэдж, «европейские ученые в прошлом столетии были вовлечены в постоянный спор с марксизмом, и даже когда противник не назывался, можно обнаружить фрагмен ты диалога, нацеленного на марксизм» [42, р. 559—560].

В настоящее время мало кто решается оспоривать мнение из вестного американского историка Стюарта Хьюза, что Маркс был «повивальной бабкой социальной мысли XX столетия» [38, р. 76]. Проблема взаимоотношений марксова исторического материализ ма и академической социологии начала XX в. занимает все боль шее место в трудах по истории социологии. До 80—90-х годов XIX в. основным методом «критики» Маркса было замалчивание. Правда, отдельные ученые читали Маркса и раньше. Теннис, ко торый в молодости увлекался социализмом, уже в 1878 г. внима тельно прочитал первый том «Капитала», оказавший на него боль шое влияние [52, S : 104—105]. Ле Пле знал и цитировал Маркса, хотя делал из тех же посылок противоположные выводы; как заметил один его австрийский корреспондент, Маркс предлагает строить новое общество, а Ле Пле — усовершенствовать старое [26, р. 116—117]. Но среди университетской профессуры знание Маркса было в те годы редкостью.

В конце XIX в. положение изменилось. На первом конгрессе Международного института социологии в октябре 1894 г. благода ря выступлениям М. Ковалевского, Э. Ферри, Ф. Тенниса, П. Лили енфельда и других теория Маркса была уже в центре всеобщего внимания. Никто не сомневался, что исторический материализм яв ляется социологической теорией, а Ферри даже заявил, что «соци ология будет социалистической или ее не будет вовсе» [46, р. 176]. Многие социологи начала XX в. высоко оценивали научные заслу ги Маркса. Смолл, например, писал, что «Маркс был одним из немногих действительно великих мыслителей в истории общест венной науки» и что положение Маркса в обществоведении «аналогично положению Галилея в физике» [48, р. 209—210]. Уважи тельные отзывы о Марксе встречаются и у таких его антагонис тов, как Вебер, Дюркгейм и Парето.

Даже далекий от изучения материальной стороны обществен- , ной жизни Дильтей отмечал «блестящее» исследование Марксом-; процесса первоначального накопления и писал: «Если кто-либо намеревается познакомиться с основными идеями нового немецкого социализма, ему следует непременно обратиться к книге, которая чаще упоминается, чем изучается, и которую следует назвать наиболее важной и фундаментальной книгой о социализме — «Ка питалом» (цит. по [14, с. 45]).

Дело не в формальных признаниях заслуг. В самом содержа нии концепций Тенниса, Дюркгейма, Вебера и других крупнейших западных социологов конца XIX — начала XX в. имеются много численные и весьма важные элементы, которые если и не заимст вованы непосредственно из исторического материализма, то во всяком случае близки к нему, особенно если иметь в виду не решение, а постановку проблем. Без учета этого обстоятельства нельзя понять ни дюркгеймовской социологии познания, ни веберовской теории капитализма, ни теннисовской дихотомии «общи ны» и «общества», ни теории идеологии Парепо зитивисты, которые знакомились с марксизмом большей частью не по оригинальным произведениям Маркса, а по различным вуль гаризациям, от которых социологи, воспи танные в 20—40-х годах XX в., за редкими исключениями, знали Маркса хуже, чем предшествовавшее поколение, что делало по лемику научно неплодотворной.

Литература

  1. Александренков Э. Г. Диффузионизм в зарубежной западной
    этнографии // Концепции зарубежной этнологии: Крит, этюды. М.,
    1976.
  2. Артановский С. Н. Историческое единство человечества и
    взаимное влияние культур: Филос.-методол. анализ зарубеж. кон
    цепций. Л., 1967.
  3. Асмус В. Ф. Маркс и буржуазный историзм. М., 1933.
  4. Богомолов А. С. Немецкая буржуазная философии после
    1865 г. М., 1969.
  5. Бромлей Ю. В. Этнос и этнография. М., 1973.
  6. Винделъбанд В. Прелюдии. СПб., 1904.
  7. Гайденко П. П. Герменевтика и кризис буржуазной культур
    но-исторической традиции // Вопр. лит. 1977. № 5.
  8. Ионик Л. Г. Понимающая социология. Ист.-крит. анализ. М.,
    1979.
  9. Кон И. С. Философский идеализм и кризис бурж. историч.
    мысли. М., 1959.
  10. Кон И. С. Вильгельм Дильтей и его «критика историчес
    кого разума» // Критика новейшей буржуазной историографии.
    Л., 1967.
  11. Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 25.
  12. Маркарян Э. С. Очерки.теории культуры. Ереван, 1969.
  13. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 12.
  14. Михайлов А. А. Современная философская герменевтика:
    Крит, анализ. Минск, 1984.
  15. Ницше Ф. Несвоевременные размышления // Поли. собр.
    соч. М., 1910. Т. 9.
  16. Огурцов А. П. Образы науки в буржуазном общественном
    сознании // Философия в современном мире: Философия и наука.
    М., 1972.
  17. Плеханов Г. В. О книге Риккерта // Избр. филос. произв. В
    5 т. М., 1957. Т. 3.
  18. Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. СПб.,
    1911.
  19. Риккерт Г. Два пути теории познания // Новые идеи в
    философии. СПб., 1913. Сб. 7.
  20. Современная буржуазная философия. М., 1972.
  21. Токарев С. А. История зарубежной этнографии. М., 1978.
  22. Швырев В. С., Юдин Э. Г, О так называемом сциентизме
    философии // Вопр.философии. 1969. № 3.
  23. Ярошевский М. Г. Психология в XX столетии. М., 1971.
  24. Abrams Ph. The origins of British sociology, 1834—1914. An
    essay with selected papers. Chicago, 1968.
  25. Bendix R.,Roth G. Scholarship and partisanship. Essays on
    Max Weber. Berkeley, 1971.
  26. Brooks M.Z. Le Play: Engineer and social scientist L., 1971.
  27. Burckhardt J. Briefe / Hrsg. F. Kaphan. 3. Aufl. Leipzig, 1958.
  28. Cahnman W. J. Tonnies und Durkheim: Eine dokumenta-
    rische Gereniiberstellung //Arch. Rechts- und Sozialphilos. 1970.
    Bd. 56, H. 2. S. 189—208.
  29. Clark T. N. Prophets and patrons: The French university and
    the emergence of the social sciences. Cambridge (Mass.), 1973.
  30. Coser L. A. Masters of sociological thought. 2 ed. N.Y., 1977.
  31. Dilthey W. Einleitung in die Geisteswissenschaften // Gesam-
    melte Schriften. 3. Aufl. Lepzig; В., 1933. Bd.l.
  32. 32 Dilthey W. Ideen iiber eine beschreibende und zergliedei nde Psychologie// Ibid. Leipzig; В., 1924.Bd. 5.
  33. Dilthey W. Der Aufbau der geschichtlichen Welt in den
    Geisteswissenschaften // Ibid. Leipzig; В., 1927. Bd. 7.
  34. The establishment of empirical sociology; Studies in continu
    ity, discontinuity and institutionalization / Ed. A. Oberschall. N.Y.,
    1972.
  35. Halliday R. J. The sociological movement, the sociological so
    ciety and the genesis of academic sociology in Britain // Sociol. Rev.
    1968. Vol. 16, № 3.
  36. Harris M. The rise of anthropological theory. N.Y., 1968.
  37. 37. Hoult T. F. Dictionary of modern sociology. Totowa (N.J.),
    4969.
  38. ' 38. Hughes H. S. Consciousness and society: The reorientation of European social thought, 1890—1930. N.Y., 1958.
  39. Levine D. N. Introduction // Georg Simmel on individuality
    and social forms / Ed. and with an introd. D. N. Levine. Chicago, 1971.
  40. Levine D. N.,Carter E. В .,Gorman E. M. Simmel's influence
    on American sociology // Amer. J. Sociol. 1976. Vol. 81, № 4.
  41. Lukes S. Emile Durkheim. His life and work. L., 1973.
  42. Madge J. The origins of scientific sociology. N.Y., 1964.
  44. Maus H. Simmel in German sociology // Georg Simmel.
    1858—1918; A collection of essays, with translations and a bibliogra
    phy / Ed. К . Н . Wolf. Columbus, 1959.
  45. Parsons T. The structure of social action. N.Y., 1964.
  46. Rickert H. Die Grenzen der naturwissenschaftlichen Begriffs-
    bildung. 5. Aufl. Tubingen, 1929.
  47. 46. Rubel M. Premiers contacts des sociologues du XIX siecle
    uvec la pensee de Marx // Cah. Intern . Sociol . 1961. Vol . 31.
  48. Глава 4. Антипозитивистские течения на рубеже XIX — XX вв.
  49. Shils E. The calling of sociology // Theories of society / Ed.
    T. Parsons et al. N.Y., 1962. Vol. 11.
  50. Small A. W. Socialism in the light of soc.science // Amer. J.
    Soc. 1912. Vol. 17, № 6.
  51. Small A. W., Vincent G. E. An introduction to the study of
    society. N.Y., 1894.
  52. Sutherland D. E. Who reads European sociology? Reflections
    on the relationships between European and American sociology //
    J. Hist. Sociol. 1978. Vol. 1.
  53. Taine H. Histoire de la litterature anglaise. P., 1873. Vol. 1.
  54. Tonnies F. Mein Verhaltnis zur Soziologie // Soziologie von
    Heute / Hrsg. R.Thurnwald. Leipzig, 1932.
  55. Tonnies F. Gemeinschaft und Gesellschaft. Darmstadt, 1963.
  56. Ward — Gumplowicz correspondence / Ed. A. Gella. N.Y.,
    1971.
  57. 55. Weber M. Georg Simmel as sociologist / Ed. D. N.Levin // Soc. Res. 1972. Vol. 39.

Меню

Новые поступления

Вход в систему